Ирина Евса

Ирина Александровна Евса — поэт, переводчик, редактор, родилась 15 октября 1956 года в Харькове. Училась на филологическом факультете Харьковского государственного университета. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Член Национального союза писателей Украины. Автор девяти стихотворных сборников. Стихи И. Евсы переведены на многие европейские языки. Лауреат премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина и фестиваля “Культурный герой XXI века” (Киев). Лауреат премии “Народное признание” (Харьков, 2004). Член Всемирной организации писателей “Международный ПЕН-клуб”. Живет в Харькове.

‍

Ровно год войны.

***

—  Я покину, — сказал он, — хлипкую эту лодку.

Сил всё меньше день ото дня.

Мне война запускает костлявую руку в глотку

и вычерпывает меня.

Там, внутри, уже — ни листочка, ни лепесточка

ни обрыва, ни пустыря.

Посмотри, — говорит, — легка моя оболочка,

легче рыбьего пузыря.

Я уже не читаю книг, не включаю телик.

За харчами — и в норку юрк.

Я — законченный псих, затравленный неврастеник.

И не в помощь ни Фрейд, ни Юнг.

Соскреби нас, Господь, стальным своим мастихином

до землицы сырой, до тьмы.

И не надо стихов — какие теперь стихи нам? —

только бдение и псалмы.

Дрожь, как будто еще не выскочил из простуды.

Стынет воздух на языке.

Я давно уже ем из пластиковой посуды —

прочей не удержать в руке.

Рынок, ёлок предновогодние позументы,

дом в гирляндах, окно

в синих блёстках — не вижу в целом: всё на фрагменты,

на фрагменты расчленено.

А ещё он сказал: «Когда я рассыплюсь в этом 

судном взрыве на горсть песка,

собери меня, Боже, заново — не поэтом, 

а смотрителем маяка,

что уверен в одном: не тьма управляет светом,

а его рука».

***

— Ладно, Ты отобрал море, клочок земли

в пять с половиной соток,

лунные ковыли, сад в дождевой пыли,

лета горячий свёрток,

дружный галдеж гостей с ворохом новостей,

беглого муравья.

Но зачем Ты убил детей?

Слышу в ответ: «Не Я».

— Ладно, взамен тюрьмы Ты мне вручил суму,

выбранив троекратно.                                

Разум моих друзей Ты погрузил во тьму

и не вернул обратно.

Кореш меня учил: Бог — справедливый чел,

а не галлон вранья.

Но детей Ты убил зачем?

Слышу в ответ: «Не Я».

— Ладно, меня Ты спас. Чтоб не рванула вспять,

окна обрушил в доме.

Дал сухарей в запас. И, бормоча «не спать»,

выплюнул на кордоне —

мол, на luisenplatz в тёплом чужом пальто

выживешь, корм клюя.

Но детей ты убил за что?

Слышу в ответ: «Не Я».

Вот я плыву пятном в пёстрых Твоих рядах

в ночь, где всего дороже

крыша над головой: по-украински — дах

и по немецки — тоже.

Кирхи зеленый шпиль над городской стеной.

Огненный сухоцвет.

— Господи, это впрямь Ты говоришь со мной?

И ничего в ответ.

***

— Смотри, смотри, — он говорит, —

вон там, налево от угла,

водонапорная горит.

Сегодня башня умерла.

А книжный помнишь? Испокон

в нём жили Фрост, Петрарка, Пруст.

Вчера все внутренности он,

сложившись, выблевал из уст.

А пруд, где я тебя пугал

к мосткам прибившимся жуком?

Там покорёженный мангал

присыпан пепельным песком.

Они, которых «тьмы и тьмы»,

взорвав, разграбив, порубив,

уже убили всё, что мы

обжить успели, полюбив.

Я тоже умер, если что.

Теперь я — видеомонтаж.

Взамен потёртого пальто —

на мне солдатский камуфляж.

Не тронь: я — трэш, я нехорош,

я не из тех, кто ищет слёз.

На свет не выйду — обомрёшь:

мне полбашки осколок снёс.

Я — только тело среди тел,

что в яме общей сплетены,

и, если честно, лишь затем

я отделился от стены,

с трудом дождавшись темноты

(как будто можно опоздать!),

что можешь ты и только ты

меня по шраму опознать.

***

Ты разбуди меня, но не здесь, не здесь. 

Не заслоняй мне свет, как дурная весть,

словом «война», его нарративом чёрным.

Я доверяю только цветам и пчёлам.

Я не в ответе за мировую гниль.

«Где мои дети?» — снова кричит Рахиль.

В левом крыле, за лифтом, её палата.

Кто эти люди в белом — врачи, враги ль?

Вот мои дети: донник, ромашка, мята.

Кровь со щеки успела еще стереть

правой рукой. Сказали: осталась треть.

В хитром сплетенье длинных шнуров и трубок —

не подходи, не смей на меня смотреть! —

жалкий скулит обрубок.

Там разбуди, где воздух с утра стеклит

узкие окна меж розоватых плит.

Вот я сижу на ветке ольхи, болтая

тем, чего нет, и тем, чего нет, машу

тем, кого нет. Шмели расшивают шум,

сталкиваясь бортами.

***

Евгении Моргулян

По ржавому пальнув, пустому баку:

отстой, мол, и фигня,

он, выбив дверь, убил мою собаку.

Потом убил меня.

И не было ни ужаса, ни боли —

негромких два хлопка.

Мы встали и пошли, минуя поле,

направо, где река.

Но лапу приволакивала псина,

и боком по стерне

теперь не впереди она трусила,

а тычась в ногу мне,

в любой момент готовая включиться,

и  даже огрести 

за дурочку с пробоиной в ключице

и слабостью в кости.

Река, вписавшись в местную природу,

слегка смиряла  прыть.

Я знала, что собака эту воду

не сможет переплыть.

А та в оцепенении глубоком,

поджав худой живот,

косила на меня печальным оком:

«А вдруг, не доплывёт?»

Две беженки, чей срок на «или—или»

бессмысленно истёк,

мы с ней переглянулись и поплыли,

по грудь войдя в поток.

И словно безразличная, чужая

речь вне добра и зла,

река впустила нас, не отражая

в себе, и понесла.

‍